Илья Эренбург в третьем томе своих воспоминаний писал:
«Ленин послал Максима Литвинова в Стокгольм в очень трудное время – в 1919 году, в разгар интервенции, говорил ему, что нужно попытаться найти на Западе разумных людей, учесть разногласия в лагере победителей, возмущение побеждённых, рабочее движение, аппетиты возможных концессионеров, авторитет учёных, писателей. Литвинов хорошо знал Запад, он прожил много лет в эмиграции, женился на англичанке. Он говорил о Ленине: «Это был человек, который понимал не только претензии русского крестьянина, но и психологию Ллойд-Джорджа или Вильсона…». Литвинов был на три года старше Сталина. О Сталине он отзывался сдержанно, ценил его ум и только один раз, говоря о внешней политике, вздохнул: «Не знает Запада… Будь нашими противниками несколько шахов или шейхов, он бы их перехитрил…». Характер у Литвинова был далеко не мягкий. В 1936 году на совещании Литвинов изложил свою точку зрения, Сталин с ним согласился, подошёл и, положив руку на плечо Литвинова, сказал: «Видите, мы можем прийти к соглашению». Максим Максимович снял руку Сталина со своего плеча: «Ненадолго…».
Виктор Серж (настоящая фамилия Кибальчич, родственник знаменитого народовольца) в своей книге «От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера» писал:
«Коррупция, низкопоклонство, интриги, тайное осведомительство, официальный дух начинали играть всё большую роль в работе служб Коминтерна. Самым худшим было то, что ради сохранения влияния или политического поста следовало постоянно одобрять действия русских и их эмиссаров. Впрочем, деньгами распоряжались они, другие партии находились на положении бедных родственников. Руководимые политиками, привыкшими к буржуазному образу жизни, они не обнаруживали ни малейших способностей к пропаганде или активной деятельности. Чтобы вдохнуть в них жизнь, Интернационал использовал следующие средства: ставил на руководящие посты в них своих серых кардиналов, большей частью русских, то есть чуждых западному менталитету и преданных Зиновьеву; посылал значительные денежные средства; отстранял старых опытных политиков и заменял их молодыми активистами, которые порой оказывались всего лишь честолюбцами. Партии переживали кризис за кризисом.
Левая оппозиция в России была движением в защиту свободы мысли, права на критику, прав трудящихся. Мы не были «троцкистами», потому что не считали себя подчинёнными одной личности, как бы к ней не прислушивались и как бы ею не восхищались – мы восставали именно против культа Вождя. В тюрьмах и ссылке Старик был для нас лишь одним из наиболее авторитетных товарищей, старшим, об идеях которого свободно спорили.
Десять лет спустя крошечные партии, вроде партии Вальтера Дожа в Бельгии, называли Старика «нашим славным вождём», и всякий, кто в кругах IV Интернационала позволял себе замечания относительно его тезисов, живо исключался и осуждался в таких же выражениях, какие бюрократия использовала против нас в СССР. Смысл нашей оппозиции многие понимали по-разному. Подавляющее большинство видело её предназначение в сопротивлении тоталитаризму во имя демократических устремлений начала революции; в то же время некоторые наши руководители из числа старых большевиков, напротив, стремились защитить идеологическую ортодоксию, которая остаётся по сути своей авторитарной, хотя и не исключает некоторый демократизм. Эти две смешанные тенденции придали в 1923 и 1928 годах мощный ореол сильной личности Троцкого. Если бы, будучи изгнанным из СССР, он сделался идеологом обновлённого социализма, носителем критического духа, если бы он меньше боялся разногласий и больше – догматизма, быть может, он снова обрёл бы величие. Но он остался пленником собственной правоверности, тем более что посягательство на неё ему ставили в вину как предательство. Он хотел продолжить в мировом масштабе российское движение, которое завершилось в самой России, уничтоженное дважды – револьверами палачей и изменением менталитета».